Третья древняя, или И один в поле… - Борис Николаевич Григорьев
Донцов решил непременно зайти в бар и выпить на прощание (или со свиданием) кружку пива. Чёрт с ними с сувенирами! Он не на шутку разволновался и, открывая дверь, чуть не столкнулся с выходившим оттуда джентльменом.
— Бег йор пардон! — опередил его англичанин и посторонился, пропуская Донцова внутрь.
— Сорри, — больше по привычке, чем из почтения бросил на ходу Донцов и нырнул в полумрак, словно щука, простившаяся было уже со своей жизнью, но выпущенная обратно в реку смилостивившимся рыбаком. Сердце у него часто и сильно забилось, как только он вдохнул пропитанный алкогольными испарениями и табачным дымом тяжёлый воздух паба.
Изменилась лишь подсветка в баре и мебель — она стала более современной. Всё остальное законсервировалось в том неприкосновенном виде, в каком он оставил его двадцать лет тому назад: те же гравюры с изображением лошадей и загорелых стильных жокеев на стенах, те же низкие сводчатые потолки с плафонами в центре и по углам, те же дубовые панели и, кажется, всё тот же, но обросший бородой бармен, навалившийся всей своей тучной фигурой на стойку. Впрочем, дарта тогда, кажется, не было. В дальнем углу, рядом с замаскированным тяжёлыми портьерами входом в туалеты, Донцов рассмотрел несколько молодых людей, лениво метавших в цель маленькие дротики. Это уже было знамением нового времени — двадцать лет тому назад все увлекались игрой в «трик-трак».
На этот раз он сел за свободный столик и позволил обслужить себя молоденькой официантке. Она быстро принесла пинту холодного и аппетитно выглядевшего пенистого напитка и поставила её перед ним на картонную подставку. Он с удовольствием отхлебнул пару глотков и по привычке огляделся. Ему снова показалось, что и посетители паба подобрались сегодня по тому же признаку, который бы удовлетворял сценарию двадцатилетней давности. Ему стало немножко не по себе: или сегодня слишком много «мстится», или кто-то специально потрудился собрать статистов из той поросшей быльём мизансцены, расставил старые декорации и пытается создать теперь на этой базе то ли римэйк, то ли выезд бригады следователей на реконструкцию преступления. Благо, что главное действующее лицо — полковник русской разведки — уже на месте, дело осталось лишь за его партнёром, плодом оперативного приёма под названием «свободный поиск».
Но нет, это всё чушь! Как он мог об этом подумать? Спятил с ума, старый материалист! Усилием воли он стряхнул прочь причудившееся ему наваждение и попытался сосредоточиться на чём-нибудь постороннем и более приземлённом. Он совсем успокоился, размяк и погрустнел под мерный усыпляющий говор публики и звон посуды и сидел, как обычно сидят все заезженные жизнью люди, остающиеся наедине со своими невесёлыми мыслями. Потихоньку отхлёбывая пиво, он думал о том, что скажет в Москве Дикушин, что надо бы поговорить со студентом-сыном, который стал отбиваться от рук; что дочери нужно найти репетитора по русскому языку и литературе для поступления в университет и что надо бы пристроить в санаторий жену, а то выглядит она последнее время очень усталой.
Изредка хлопала дверь, люди входили и выходили, но Донцов уже больше не контролировал обстановку, допивал вторую кружку и доделывал в уме свои московские дела. Краем уха он зарегистрировал некоторое изменение шумового фона, но не придал этому особого значения, поскольку наверняка был уверен, что это его никоим образом не касается.
— Помогите бедному разорившемуся джентльмену! — раздался за его спиной чей-то вроде до боли знакомый, но и в то же время неузнаваемый сиплый голос. Он и не подумал принять это обращение в свой адрес — мало ли по Лондону бродит нищих или пройдох, промышляющих методами диккенсовского мистера Феджина. В конце концов, он — всего лишь бедный иностранец, потративший все свои командировочные и намеревающийся утром навсегда покинуть эту страну.
— Мистер! Что же вы притворяетесь, что не слышите? Держу пари, что слух у вас отменный.
Все кругом засмеялись (как тогда!), и он, мгновенно сообразив, что некто адресуется именно к нему, медленно обернулся. Если бы в этот момент в зале прогремел гром и засверкала молния, или бы если с неба спустился сам господь Бог, он и то не был бы так поражён, как был поражён при виде грязного, обросшего волосами и небритого бродяги в длинном плаще, который стоял перед ним с протянутой шляпой и улыбался. Но боже мой, что это был за человек и что это была за улыбка!
— Берти! Неужели… неужели это ты?
По лицу бродяги пробежала судорога, расплывшееся в подобострастной гримасе лицо посуровело и собралось в комок, протянутая с шляпой рука задрожала, а потом упала, в потухших глазах появился блеск.
— Глеб… Какими судьбами? — прохрипел человек, которого звали Берти.
Донцов вскочил из-за стола и протянул к бродяге руку:
— Берти… старина… здравствуй!
— Опять наш лорд появился, — сказал кто-то в зале.
— Прошлый раз пришлось вызывать полицию, — пояснил другой, вероятно завсегдатай паба. — Он тут такое учинил, что…
— А ну-ка пошёл вон!
К столику подбежал бармен, а потом ещё один служитель. Они схватили пришельца за руки и под одобрительные возгласы гостей потащили его к выходу.
— Постойте, что вы делаете? — крикнул Глеб Тихонович и бросился за ними вслед. Когда он выскочил на улицу, один вышибала с чувством исполненного долга уже возвращался обратно, а бармен стоял у двери, ругался и грозил кулаком нежелательному посетителю, медленно поднимавшемуся в это время на ноги и отряхивавшему рукой одежду от пыли.
— Как вы посмели? Разве можно так! — возмутился Донцов и побежал помогать пострадавшему.
— Что, приятель? Не ожидал меня увидеть в таком виде? — спросил Берти, и на его лице появился отблеск той самой улыбки, которая запомнилась Донцову с тех самых времён, когда им обоим светило солнце, а жизнь казалась бесконечной и удивительной.
Донцов подошёл к «Племяннику» и приник к грязному, пропахшему от долгого неупотребления воды и мыла телу. Он стоял так почти целую минуту, не произнося ни слова, а «Племянник» помутневшим взором смотрел мимо своего вербовщика куда-то в сторону и бормотал:
— Ну вот, этого ещё не хватало! Какая чепуха! Ты, Глеб, стал слишком сентиментален, право, слишком сентиментален.
Донцов, ругая себя за слабость, обрёл, наконец, твердость в голосе:
— Прости, Берти, я
